Проверьте ваш почтовый ящик! Check your mailbox!
Сегодня

...

Содержание
Главная Nota Bene! Читаем Евангелие Библиотека православная Аудиоматериалы Искусство с мыслью о Боге Для детей и родителей "Врата Небесные" Задать вопрос священнику Словарь Православия Фотогалерея
История Церкви Сестринское служение Иконы Богородицы Память угодников Божиих
Дарога да святыняў Ютубканал
Архив Dei Verbo Контакты «Поддержите наш проект!»
Рекомендуем


Инок Ферапонт


На вечерней службе с каждением обхожу храм и вдруг за стеклом свечного ящика вижу книгу. На её обложке — изображение оптинских новомучеников: иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Я им кажу благоговейно, а в памяти — оптинская сторожка, внимательный, молчаливый послушник и «исповедующийся» ему мальчишка — растерянный, больная душа… Когда же это было? Кажется, тысячу лет назад. Но вот — повеяло, дохнуло родным, позабытым, и времени нет. Только вечность — живая, сокровенная до срока и неизменная…
 
Оптина пустынь 
Был переломный, трудный момент в жизни моей семьи. Брата всё более затягивала трясина, из которой — я знал — немногим удаётся выбраться. И хотя я сам, что называется, «баловался» наркотиками, но всё зарекался: сам брошу и брату помогу. Однако самонадеянность моя неизменно терпела крах, и я всё глубже погружался в болото греховной жизни.
 
Однажды, почти случайно, я увидел по телевизору отрывок передачи про Оптину пустынь, точнее, интервью с ныне покойным игуменом Феодором. Ничего особенного он, вроде бы, не рассказывал, но поразила его неподдельная, чистая радость на лице. Не знаю почему, но это произвело на меня сильное впечатление. Я сидел у экрана, затаив дыхание, и чувствовал, что в жизни моей случилось то самое НАСТОЯЩЕЕ, которое я искал ещё с детства. Под впечатлением увиденного решил обязательно побывать в Оптиной пустыни.
 
Но время прошло, эмоции улеглись, и я не поехал, беспечно полагая, что жизнь устроится сама по себе.
 
Однако к лету 1992 г. тучи над нашей семьёй сгустились, и прозвучали первые раскаты приближающейся грозы. Агрономический талант брата нашёл применение в производстве наркотического сырья высокого качества; им заинтересовались бандиты. Начались угрозы, бесцеремонные вторжения, «наезды», повергавшие нас в состояние гнетущей, возраставшей с каждым днём безысходности. Казалось, вот-вот разразится ужасная катастрофа.
 
В один из таких дней я, употребив «запрещённый продукт», приготовился уже погрузиться в привычно-бредовый мир, как вдруг перед моим внутренним взором предстала… икона Божией Матери с Предвечным Младенцем на руках. Это не были галлюцинация или плод расстроенного воображения, но именно мгновенное и полное отрезвление, неожиданное для меня и тем более потрясающее.
 
Решил обязательно побывать в Оптиной пустыни 
Икона деревянная, без оклада, и я успел рассмотреть и запомнить её основные черты. А в следующий миг сердце моё словно рухнуло перед нахлынувшей благодатной волной, и я… разрыдался в болезненном и горьком бессилии. Я будто предстал перед Светом во всём своём непотребстве, и мне хотелось остаться со Светом, но мешал мир, и я знал: сам не смогу с ним справиться.
 
А последнее время я мучительно выбирал свой путь. Меня манил и увлекал Восток с его очарованием, тайной, мечтой, но и Россия стояла перед глазами — расхлябанная и убогая, но РОДНАЯ, и от этого невозможно было отделаться. В отчаянии я пытался соединить всё в одно, но в результате чуть не свихнулся и лишь осознал с беспощадной очевидностью: выбора не избежать.
 
Явление иконы Божией Матери — покровительницы Руси — я воспринял как ясное указание на то, что путь мой лежит в отечественной — ПРАВОСЛАВНОЙ традиции. Так в душе совершился перелом, сказавшийся на последующей жизни.
 
Прошло ещё немного времени, наступил сентябрь, и вот однажды вечером, после тягостных житейских перипетий, решимость моя созрела. В маленький рюкзак я собрал самое необходимое, купил наутро билет и в летней одежде, не задумываясь о сроках, отправился в Оптину пустынь.
 
Россия встретила по-осеннему сурово — холодным, пронизывающим ветром, временами дождём, унылой серой стынью.
 
Разболтанный автобус остановился посреди трассы, прошипел неисправной пневматикой и выпустил меня на обочину. Ни указателя, ни намёка на то, что поблизости — одна из прославленных обителей России! Выручили старушки, высадившиеся вместе со мной. Согбенные, сухонькие, постукивая дробно своими посошками, они гурьбой зашагали бойко… и я уже знал — куда.
 
Вот и монастырь! Ворота распахнуты настежь 
Кругом сосны, настоящий корабельный лес. Стройные, прямые стволы устремлены вверх, где шумит, не переставая на ветру, зелёный прибой. Земля — сплошной песок, и оттого, что нет грязи, кажется, будто сухо даже в сырую погоду. Сухо и чисто.
 
Вот и монастырь! Ворота распахнуты настежь. Я, сотворив молитву, осенил себя крестным знамением, поклонился и… — с Богом! — шагнул в монастырский двор. Тут же увидел идущего в мою сторону от храма, облачённого во всё чёрное человека. В руке у него были длинные шерстяные чётки, которые он перебирал неспешно, по-видимому, молясь. Голова склонена вбок, а от всей фигуры веяло отрешённостью и глубоким покоем.
 
Я хотел расспросить монаха, как мне устроиться, но он не замечал ничего вокруг и, конечно, прошёл бы мимо, если бы я не обратился к нему с нелепым вопросом:
 
— Простите, вы монах?
 
Он остановился, посмотрел на меня внимательно и спокойно, и ответил с едва заметной добродушной улыбкой:
 
— Нет, я послушник.
 
Инок Ферапонт 
Он был в низко надвинутой на глаза чёрной скуфье. Лицо с широкими скулами, щедро осыпанное веснушками, обрамляла густая рыжая борода. Глаза — светлые, может, серые или даже голубые, смотрели с проникновенной, глубокой серьёзностью. Вообще, с первой встречи меня поразила в нём одна особенность: он мог во время разговора смотреть собеседнику прямо в глаза, но это ничуть не смущало, ибо во взгляде его чувствовались искреннее сострадание и любовь. Говорил он неторопливо и сдержанно, но в то же время с располагающей простотой. Вряд ли он был старше меня более чем на пять лет (позже я узнал, что ошибся ровно на десять лет. Это только подтверждает старую истину: люди духовной жизни часто выглядят моложе своего «земного» возраста). Но от самой его внешности веяло некоей суровой древностью, словно он успел уже насквозь пропитаться вековым монастырским духом.
 
Я приступил к обычным для путника расспросам, но вскоре беседа наша приобрела задушевный характер, и я, увлёкшись, неожиданно высказал своему случайному собеседнику всё самое больное и жгучее, что было у меня на сердце.
 
Он слушал внимательно, не перебивая, потом посмотрел на часы и объяснил: мне следует дождаться коменданта паломнического общежития, который появится только вечером, а пока… И послушник пригласил меня обогреться в предвратной сторожевой каморке, где он, по-видимому, нёс послушание. А у меня к тому времени зуб на зуб не попадал от холода.
 
Я приступил к обычным для путника расспросам 
Здесь, в дальней комнате, заваленной чемоданами, посылками и тюками, мы продолжили беседу. Кстати, позже я узнал, что, по инструкции, Володя (так звали послушника) не должен был меня пускать в сторожку, где хранились ценные вещи и документы паломников. Но, оказывается, не всегда инструкции, даже самые выверенные и точные, совпадают с велением живого, боголюбивого сердца. И в поведении Владимира меня подкупало прежде всего полное отсутствие нарочитости. Он говорил и поступал действительно от избытка сердца, которое, вместе с тем, умел как бы и сдерживать. Однако эффект от этой сдержанности получался обратный: душа покорялась богатству сокровенной, глубинной жизни, незримой и оттого ещё более притягательной и явной.
 
Удивительно: будучи знакомы с Владимиром всего полчаса, мы уже сошлись в сердечной беседе об «умном делании» Иисусовой молитвы. И вот что странно — то горение сердца, ту особенную, пламенную любовь к молитве, переполнявшие меня тогда, я ищу и не могу обрести до сих пор. Может, это была «благодать призывающая», которая даётся новоначальным, дабы они знали потом, чего искать, и не отчаивались в трудные минуты жизни?..
 
После нашей беседы, очень искренней и простой, мне было странно узнать, что Владимир слывёт в монастыре молчуном, нелюдимым и замкнутым человеком. А для меня он казался не молчуном, а безмолвником; убегал от человеческого общения, ибо не желал лишиться общения с Богом; замыкался, — но не «в себе», а в клети сердца, чтобы обрести Царствие Божие, которое мы должны искать прежде всего.
 
Насколько я понял, путь Владимира в монастырь был нелёгким 
Насколько я понял, путь Владимира в монастырь был нелёгким. Да и наколки на руке свидетельствовали об этом. Однако, к удивлению моему, в его речи и поведении не проступали черты минувшей мятежности. Всё было просто, открыто в нём, несмотря на сдержанность, и исполнено какого-то особого, духовного мужества. Именно его мужество и простота запомнились мне прежде всего, а также — пронзительная устремлённость к Богу…
 
Владимир увлекался «в миру» восточными единоборствами и даже достиг значительных результатов, о чём не раз вспоминалось мне после его мученической кончины. Вероятно, он мог предпринять для своей защиты какие-то меры… Не предпринял… Именно в этом проявилось, я думаю, в высшей степени его мужество.
 
Поразило меня и другое обстоятельство, свидетельствующее о решимости Владимира. Когда один из старцев Троице-Сергиевой Лавры благословил его отправиться в Оптину пустынь, Владимир не только исполнил послушание, но за два последующих года пребывания в монастыре ни разу не отлучился из него, даже по необходимости, скажем, в соседний Козельск, как делали многие. Позже мы даже спорили с ним по этому поводу. Я, тоскуя о Крыме, говорил, что в Оптиной хорошо зажигать свечу веры, а потом нести её свет в родные края. Володя же решительно со мной не соглашался и с твёрдостью возражал: «Оптина — мой дом. Я отсюда никуда не уйду!» А ведь он тогда подвизался лишь послушником, и можно только догадываться, как тяжело было ему противостоять соблазнам мира, внезапно им оставленного.
 
Оптина — мой дом. Я отсюда никуда не уйду! 
К примеру, девушка, с которой его связывали глубокие чувства, шокированная его поступком, приезжала несколько раз в монастырь с мольбою о возвращении в мир. И страшно подумать, что испытывал этот крепкий, здоровый мужчина (и какова была его вера!), дабы устоять в своём непреклонном намерении послужить всей жизнью Единому Богу!
 
Когда я пытаюсь понять, почему мы так легко нашли с ним общий язык, — мне кажется, Владимир угадал во мне напряжённую, больную мятежность души, когда-то свойственную и ему. Он видел моё душевное состояние и пытался поддержать, как мог, зная, что именно мне необходимо в этот решающий, трудный момент жизни…
 
Из сторожки я отправился во Введенский храм, и здесь меня ждала нечаянная радость. Справа от алтаря я обнаружил большую деревянную икону без оклада, в которой, несомненно, узнал явившуюся мне дома Богородицу.
 
Направляясь после вечерней службы в паломническую трапезную, я издали увидел Володю, поджидавшего меня. В руках у него были тёплая кофта и книга «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». Как я ни отнекивался, он настоял на принятии этих вещей в дар. Впрочем, кофта оказалась как нельзя кстати, а книга об «умном делании» явилась прямым продолжением нашего недавнего разговора.
 
Началась моя оптинская жизнь.
 
Откровенные рассказы странника духовному своему отцу 
До самого Покрова, когда уже лежал снег, кофта Владимира оставалась единственной моей тёплой вещью. Стояли уже морозы градусов до десяти, и я не скажу, чтобы совсем не мёрз, но холод словно не проникал внутрь: я его чувствовал кожей, но не более того. Наконец, отец Никон, бывший тогда просфорником, рассердился на меня: «Зима на дворе, а ты ходишь в одной кофте! Хватит юродствовать». Я объяснил, что «юродствование» моё вынужденное, и батюшка подыскал для меня старенький ватник, в котором я и проходил до самой весны.
 
С Владимиром я теперь встречался редко, и больше мы с ним не беседовали так обстоятельно, как в первый раз. Я стал трудиться на «послушаниях», в свободное время вытачивая вручную шарики для чёток из привезённых из Крыма можжевеловых и кипарисовых веточек. Это кропотливое и трудное занятие преследовало несколько целей. Во-первых, я действительно хотел сделать себе чётки и взять благословение молиться по ним. Во-вторых, во время работы пытался приучать себя к Иисусовой молитве, и, наконец, — навыкал в терпении, которое, как я понимал, для всякого человека весьма полезно. Первые свои чётки я хотел непременно освятить на праздник Крестовоздвижения.
 
И вот уже идёт праздничная служба, а я в общежитии тороплюсь закончить работу. Прилаживаю крест, «голгофу» и бегу из скита в монастырь, чтобы успеть передать через послушника чётки в алтарь для освящения. На проходной в окошке вижу Владимира.
 
— Смотри, — говорю, — сделал чётки, иду освящать!
 
— Покажи. — Владимир рассматривает их внимательно, крутит неторопливо в руках, а я про себя думаю: «Ну, давай же… скорее».
 
Наконец, он возвращает мне чётки и говорит:
 
— Да, хорошая работа… Только крест у тебя «вверх ногами» подвешен. Так не пойдёт.
 
И он объясняет, как правильно должен крепиться крест:
 
— Как рукоять у меча. Ведь чётки — это меч духовный…
 
Словом, я хоть и огорчённый, но благодарный Владимиру за совет, отправился переделывать работу с запоздалой мыслью, что в праздник, конечно, лучше стоять на службе, чем суетиться даже по «благочестивому» поводу.
 
Погребение оптинских новомучеников 
На Покров в монастыре постригали в иноки трёх послушников. От келаря паломнической трапезной отца Феодосия я узнал: среди них был и Владимир, которого с наречением нового имени стали звать Ферапонтом.
 
Встретил я его вскоре на монастырском дворе. Вместо обычных в таких случаях поздравлений мы просто обнялись крепко, по-братски. Это был миг ни с чем не сравнимой радости, торжества какой-то особенной, высшей правды, не нуждавшейся в доказательствах и объяснениях, и я запомнил тот миг на всю жизнь!
 
Почему-то во всех книгах, посвящённых оптинским новомученикам, дату пострига инока Ферапонта переносят в 1991 г. Но я могу засвидетельствовать: случилось это именно в 92-м году.
 
После пострига отец Ферапонт стал ещё более молчаливым, собранным и строгим. Теперь он редко смотрел в глаза, всё больше под ноги — в землю. Я понимал, что он непрестанно творит молитву; и всё же, когда он пару раз не ответил на моё приветствие, — скорее всего, не желая «рассеиваться» и рассчитывая на понимание, — это, каюсь, задело моё самолюбие. Мне кажется, он страдал тогда от необходимости подчиняться неизбежным душевным правилам общежития. Душевное уже было ему в муку. Он хотел духовного… Жаль только, что я, осознавая умом, не был готов принять это сердцем.
 
В часовне оптинских новомучеников 
Между тем, случилось мне откопать несколько старинных крестов из Пафнутиевского колодца. История его такова. Он был заброшен при советской власти и летом 1992 г. приведён в порядок. Причём, когда его чистили экскаватором, оказалось, что в иле скопилось множество крестов, образков и монет, брошенных в колодец паломниками за годы существования монастыря. Ил вывозили «КАМАЗами» и сваливали в поле, а потом желающие просеивали ил и уносили с собой найденное.
 
Я услышал эту историю уже зимой, когда ажиотаж давно схлынул. Один «старожил» показал мне место, где был высыпан ил, и, помолившись, мы откопали за несколько часов два образочка, пять или шесть старинных крестов и несколько монет. Я знал, что у Ферапонта хранится целая коллекция «пафнутиевских» крестов, и потому, когда у одного крестика отломалось ушко, обратился к иноку за помощью (у него наличествовала крохотная мастерская). Он согласился.
 
Прошла неделя, другая, а крестик всё оставался у Ферапонта. Я дал себе зарок не напоминать ему об этом, и всё же в душе копошилось неприятное чувство. Я не поддавался ему, тем не менее оно в известной мере отравляло существование.
 
Наконец, однажды, выходя из храма, я встретился с Ферапонтом, который молча протянул мне завёрнутый в бумажку крест. Мне стало грустно и совестно за свои суетные, мелочные переживания, а главное, из-за того, что они не дают общаться с Ферапонтом по-прежнему — сердечно и просто. Хотя я понимал: по сути ничего не изменилось, а искушения временны, и нужно только уметь их перетерпеть, возлагая всё упование на Бога…
 
После Рождества неожиданно начали выселять паломников; намечался ремонт скитского храма Льва Катанского, в котором располагалось паломническое общежитие. Настало время и мне возвращаться домой. Быстро собрал нехитрые пожитки, получил в канцелярии рекомендательное письмо, деньги на дорогу…
 
Увидимся. Вот только когда? 
Вечер 12-го января был сырой и тихий. Наступившая оттепель скрадывала белизну снега, и тьма вокруг казалась беспробудной и давней. Тарахтел, прогревая на холостых оборотах двигатель, грузовичок, который должен был отвезти нас в Козельск на станцию. Была минута — и я почти побежал прощаться с Ферапонтом, но внезапно подумал: а кто я такой — друг, брат? Да не монах даже… И не побежал… А вскоре уже покачивался, подпрыгивал на ухабах наш грузовичок, и я со щемящей, светлой тоской смотрел на удаляющиеся во тьму, ставшие такими родными огоньки Оптиной пустыни.
 
Успеется ещё, думал я. Увидимся непременно…
 
Увидимся. Вот только когда?..
 

Протоиерей Димитрий ШИШКИН
17.04.2019




к содержанию ↑
Рассказать друзьям:

Друзья!



Наш портал — не коммерческий, а духовно-просветительский проект.
Мы стремимся сеять разумное, доброе, вечное в мире, где немало скорбей и проблем. Далеко не все из них можно решить с помощью денег. Порой спасает слово, порой книга, вовремя полученная информация. Устное или печатное слово способно нежданно тронуть до глубины души, перевернуть всю жизнь и заставить поверить в Бога,  может возродить и укрепить веру, найти для себя смысл жизни. И всё — благодаря опыту других людей, которые искусно описали то, что пережили и поняли сами.


Если Вам по душе то, что мы делаем, — поддержите нас! Помогите сохранить в мировом интернет-пространстве два по-своему уникальных православных сайта. И помолитесь за упокой души основателя портала — раба Божия Андрея.